Танки возвращаются в бой

В первых числах мая наша разведка установила, что гитлеровцы, продолжая оборонительные работы на левом фланге фронта, пополняют свои части, подвозят горючее, боеприпасы. Что это означает, не составляло секрета. Уже 3 мая генерал Вольский, вернувшись с передовой, сказал:
— Противник срочно сосредоточивается в районе высоты шестьдесят шесть и три. Гитлеровцы режут свою же проволоку на северо-восточных скатах высоты — неподалеку от нашего переднего края. Надо ждать активных действий. На укрепрайон надежда плохая. Части еще в пути, вооружены слабо: почти нет станковых пулеметов, мало «сорокапяток», а семидесятишестимиллиметровых орудий — ноль. К тому же потребуется время, чтобы войска освоили свои участки.
О том, что противник готовится к наступлению, начальник разведотдела бригадный комиссар Копалкин предупредил командующего фронтом еще 5 мая. В своей докладной записке он перечислил скопившиеся вражеские части и указал рубежи их сосредоточения.
К сожалению, этот сигнал не вызвал немедленных и крайне необходимых контрмер. Докладная на имя комфронта путешествовала по штабным лабиринтам до 8 мая.
7 мая гитлеровцы совершили массовый авиационный налет на Ленинское, где размещался штаб фронта, одновременно нанося удар по штабам армий и дивизий. 8 мая противник прорвал нашу оборону и вышел в район совхоза Арма-Эли. Передний край советских войск, тылы и пути подвоза также оказались под непрерывным воздействием вражеской авиации.
Под удар попала и Семисотка.
Накануне я находился в частях 51-й армии и только [80] поздним вечером с трудом добрался до Семисотки. А на рассвете в уши ударил мощный, все нарастающий гул артиллерийской канонады. Немецкие снаряды падали на наши минные поля и взрывали их. Волна за волной пикировали фашистские бомбардировщики и истребители.
К вечеру по пути через Семисотку ко мне заскочил из бригады Калинина политрук Фимин. Вид у него был усталый, подавленный. Залпом осушив кружку воды, он скороговоркой рассказал:
— Немцы высадили лодочный десант на восточных скатах Ас-Чалуле и затем прорвали оборону шестьдесят третьей горнострелковой дивизии. Триста шестая с Ак-Монайских позиций отходит. Фашистские танки прут и прут и уже прорываются через противотанковый ров.
— А куда спешите?
— Мне поручено связаться с бригадой Синенко, передать ему приказ. Надо же как-то ликвидировать прорыв!
— Почему идете пешком? Разве нет других способов связи? Когда вы так доберетесь до Синенко, на правый фланг!
Фимин ничего не ответил. Только безнадежно махнул рукой и побежал дальше.
Бой приближался. Семисотке угрожала опасность быть захваченной противником. Как поступить с личным составом ремонтной базы и ценным имуществом?. Да и не бросать же на произвол судьбы незаконченные ремонтом танки.
Одного из офицеров базы я направил в Огуз-Тобе с поручением связаться с АБТУ фронта, а если не удастся, уточнить обстановку в 51-й армии. Через час офицер вернулся и доложил, что связь с фронтом прервана, а в штабе армии ничего толком не знают.
Пришлось все решать самостоятельно.
После совета с военкомом базы Морозовым принято решение ночью эвакуировать в тыл наиболее ценные агрегаты, запасные части и мастерские с механическим оборудованием. Часть людей — тоже эвакуировать, а другую — пока оставить в Семисотке, чтобы закончить ремонт нескольких машин.
В момент, когда колонна с мастерскими и запасными частями тронулась из Семисотки, разразился страшнейший ливень. Громовые раскаты сливались в сплошной [81] гул. Освещая местность сильнее немецких ракет, во все небо полыхали молнии. Под этим ливневым дождем, не задерживаясь ни на минуту, через селение шли войска 51-й армии, перегруппировываясь для контрудара.
Под этим же ливнем ремонтники взводов Яковенко и Головченко всю ночь работали у оставшихся танков.
9 мая, около полудня, гитлеровцы появились недалеко от юго-западной окраины Семисотки. Опасность попасть в руки врага стала реальной. Даже бесстрашный военком Морозов стал убеждать меня, что дальше медлить нельзя.
— И оборудование потеряем, и себя погубим...
Я приказал взять на буксир две незаконченные «тридцатьчетверки», закопать в землю под навесом «агрегатного цеха» остатки запасных частей и двигаться на Огуз-Тобе.
Наша «эмка» была уже почти готова к выезду, когда я услышал за спиной чье-то дыхание. Оглянулся. Рядом стоял незнакомый лейтенант.
— Командир взвода двести двадцать девятого тяжелого батальона, — быстро доложил он. — Заглянул сюда в надежде найти своих. — Лейтенант угрюмо обвел глазами место, где раньше была наша база. — Да тут, видно, даже ремонтников и то не найдешь... А жаль! Боевые хлопцы. Только что вместе побывали в такой переделке!
— Откуда вы? Что случилось?
— Со СПАМа, что в километре отсюда. Там исправляли два KB из моего взвода. Ребята уже кончали работу, но им помешали немцы... Хорошо, что были снаряды. Иначе бы не вел я теперь разговор с вами... Десять гитлеровских машин неожиданно выскочили на нас...
— Что с людьми? — взволнованно перебил я.
— С людьми порядок. Ремонтники дрались не хуже танкистов. В танках ведь оставались снаряды! Подбили три машины и заставили немцев отойти. А сами двинулись овражками на Огуз-Тобе... Да и мне пора, — он еще раз оглядел все вокруг: — Попытаюсь все же найти своих...
Вскоре я убедился, насколько был прав военком Морозов, торопя с эвакуацией. Хвост нашей колонны едва миновал восточную окраину Огуз-Тобе, а на западной уже показались гитлеровские автоматчики. Мы успели, что называется, в обрез! Помогла нам и бригада [82] Синенко, отошедшая на гору Огуз-Тобе: она завязала бой с танками противника и задержала его пехоту.
За Огуз-Тобе нашу колонну встретил мокрый, по колено в грязи воентехник Николай Карцев.
— Товарищ военинженер! Меня послали передать вам приказ — выводить ремонтную базу за рубеж Турецкого вала.
— Кто приказал и когда?
— Приказ генерала Вольского. Передан через штаб сорок четвертой.
— А где сам Вольский? Где штаб АБТУ?
— Не знаю, товарищ военинженер. Получив приказ, я побежал вас разыскивать. — Он взглянул на ручные часы: — Это было четыре часа назад.
Карцев еле держался на ногах. Пот грязными струйками стекал по его лицу. Но губы почему-то сложились в довольную улыбку.
Я тоже невольно улыбнулся:
— Чем ты так доволен, Николай?
— Доволен, что мы снова встретились...
— А ты уже потерял надежду?
Карцев кивнул головой в направлении Огуз-Тобе, откуда слышались частые автоматные очереди, и ответил:
— Откровенно говоря, на встречу я уже мало рассчитывал.
— Так уж кругом плохо?
— Многое мне неизвестно. Однако наша контратака не состоялась. — Он поморщился и стиснул зубы. — Парпачь наши оставили, — сказал Карцев с какой-то особой болью в голосе.
В районе Парпачь находился 134-й отдельный ремонтно-восстановительный батальон. Я поинтересовался его судьбою. Карцев ответил:
— Сто тридцать четвертый вышел с боем. На него навалилась большая группа немецких автоматчиков. Ремонтники здорово защищались, обеспечивая выход машин и мастерских. А потом отошли в район Кошай.
— И танки бросили?
— Всего несколько «двадцатьшестерок». Тянуть их было нечем.
До селения Кошай мы добирались с Карцевым вместе, а оттуда, наспех глотнув кружку обжигающего горло кипятку, я бросился догонять колонну базы. [83]
Теперь уже 49-я база шла в полном составе: товарищи, задержавшиеся в Семисотке из-за грозы, догнали тех, кто ушел накануне.
База шла. Но как!.. Гитлеровские самолеты носились над дорогами на бреющем полете и засыпали их мелкими бомбами. Каждый километр пути доставался нам с большим трудом. Только и слышалось: «Воздух»... Мы добрались наконец до селения Чукул-Татарский и остановились на ночлег. Сюда же доставили два танка, прибуксированные трофейными тягачами.

Стемнело. Морозов пригласил меня выйти во двор и молча вытянул руку в направлении Семи-Колодезей, где размещалась фронтовая станция снабжения. Багровое зарево окрасило небо. Гигантские столбы пламени освещали местность на десятки километров. Реактивные мины, вонзаясь в вышину, оставляли за собой мгновенно исчезавшие причудливые огненные зигзаги. Гул накатывался такой, будто неподалеку палили тысячи орудий. Наша основная база снабжения была объята огнем.
— Федор Иванович, давайте сократим время привала и двинемся к Турецкому валу, — начал убеждать меня Морозов. — Я уверен, что это наши войска перед отходом сами подожгли все вокруг. Надо спешить.
Конечно, надо было спешить. Но у меня еще теплилась надежда на то, что противника остановят и отбросят. Даже два танка, которые мы сейчас ремонтировали на ходу, могли очень пригодиться. И, борясь с собой, я приказал Морозову оставаться на месте и обеспечить ремонт двух машин.
Однако и на сей раз Морозов был прав. Рано утром немецкая авиация начала бомбить Чукул-Татарский, и один из наших танков, уже почти отремонтированный, снова был поврежден. Второй тоже исправить не удалось. Отступавшие войска 44-й армии действительно уничтожали склады, и наше дальнейшее пребывание в Чукул-Татарском стало бессмысленным. Пошли к Турецкому валу.
Нам казалось, что это древнее сооружение станет преградой для фашистов, а наши войска, заняв выгодные позиции за десятиметровой насыпью, отбросят врага. Но эти надежды не сбылись. На валу мирно паслись кони, отставшие от кавалерийской дивизии, в глубоких рвах отдыхали и закусывали группы стрелков. Где оборона? [84] Где подготовка к встрече противника?.. От бессильной ярости хотелось кричать, ругаться...
Невдалеке от насыпи я заметил знакомый тяжелый танк под номером 52. На надмоторной броне сидели танкисты и уминали хлеб с салом. Увидев меня, они замахали шлемами. В коротком разговоре выяснилось, что экипаж почти беспрерывно находился в бою, подбил несколько фашистских машин, таранил и почти раздавил один легкий танк. Но на третьи сутки у 52-го отказала коробка передач. Машина кое-как доплелась сюда. Экипаж надеялся на помощь ремонтников.
Да, ремонтники были нужны всюду. Но разве могли они нормально работать, когда кругом все захвачено потоком отступления. Войска шли вразброд, не задерживаясь на Турецком валу. Только наши самолеты, то и дело появлявшиеся в небе, бросались на группы «мессершмиттов» и «хейнкелей» и разгоняли их черные стаи.
Я добрался до Керчи, надеясь застать там кого-нибудь из Автобронетанкового управления фронта и уточнить обстановку. Однако поиски оказались безрезультатными. Гарнизонная мастерская спешно готовилась к эвакуации в Аджи-Мушкайские каменоломни. От начальника мастерской капитана Таранова и его заместителя капитана Баймакова, кстати не проявлявших и признаков растерянности, я узнал, что генерал Вольский и комиссар Соломко днюют и ночуют в частях, а штаб управления автобронетанкойых войск перебирается в ближайшие каменоломни.
Из мастерской поехал на склад автобронетанкового имущества и удивился, увидев, с какой спокойной деловитостью военнослужащие приводят в порядок, перетирают и укладывают на стеллажи никому не нужные сейчас детали. Люди работали так, будто ничего особенного и не произошло.
Может быть, работники склада так же, как и я, надеялись, что все еще образуется? Или своей сосредоточенной работой они заглушали в себе тревожные вопросы и недоумение по поводу того, что происходит?..
Только военинженер 3 ранга Нина Мамукашвили, низко опустив голову, в глубоком раздумье сидела в стороне на камне. Достаточно было посмотреть на нее, чтобы понять: под внешним безразличием и апатией скрывается глубокое горе. [85]
О женщинах, участницах войны, написано немало очерков, брошюр, книг. Их подвиги воспеты в песнях и легендах. Инженер Нина Мамукашвили не относится к тем героиням, чья слава уже давно стала достоянием советского народа. Но я не могу не сказать о ней.
Я знал Нину еще в мирные дни: мы вместе учились в академии. Эту молодую женщину нельзя было назвать грузинской красавицей с гибким станом и плавными движениями. Небольшого роста, черноволосая, с характерной горбинкой на носу, она быстро носилась по академическим коридорам. Ноги с трудом вмещались в маломерные сапоги, ремень туго перехватывал талию. Вся она казалась заправским солдатом в юбке, не знающим минуты покоя.
Нине трудно было учиться: плохо знала русский язык, не хватало общеобразовательной подготовки. Но это была «девушка с характером», отличавшаяся настойчивостью, упорством, неуемным стремлением к знаниям. И однокурсники постоянно приходили на выручку своему хорошему товарищу.
В 1938 году Нина Мамукашвили получила диплом военного инженер-механика и уехала в войска. Немало трудностей пришлось преодолеть ей и на новой работе. Нина «нашла себя», попав на склад автобронетанкового имущества Закавказского военного округа. В начале 1942 года она прибыла с одним из складов на Керченский полуостров...
Я пристально посмотрел на Нину, сидевшую все в той же печальной позе, и не решился окликнуть старого друга.
Позднее я узнал, что Мамукашвили не вернулась с полуострова. Еще до этого пронесся слух, будто Нина погибла от взрыва фашистской бомбы. А потом многие рассказывали, что видели ее на поле боя с санитарной сумкой и повязкой Красного Креста на рукаве. Думаю, что эта последняя версия самая точная.
В судьбе Нины Мамукашвили нет ничего особенного, героического. Ее поведение выглядит скорее обычным. Но в этом и заключается величие духа советской женщины, коммунистки, нашедшей свое место в строю в самые трудные минуты боев на Керченском полуострове.
Так же как Нина Мамукашвили, многие инженеры и техники, не имея возможности заниматься ремонтом танков, [86] пошли в боевые части. Честь и слава им, моим дорогим товарищам, партийным и беспартийным, сохранившим в себе великое чувство воинского долга и беспредельную преданность Родине. Я горжусь ими! И среди них снова хочу назвать фамилии воентехника 1 ранга Е. Е. Бордзий и военинженера А. В. Локотош.
Бордзия я встретил во время отступления. Опаленный солнцем, с потрескавшимися губами на посеревшем небритом лице, с автоматом на шее и двумя «лимонками» за поясом, он шагал в группе солдат. Мы отошли к обочине и присели на землю, уже покрытую свежей зеленью.
— Танков нет. Ремонт закончился. Воюю вместе с пехотой, — глухо проговорил Бордзий. — Позавчера вместе с Андреем Локотош мы заплатили немцам небольшой должок. Да жаль, маловато...
— Я кое-что слыхал. Вы оба просто герои.
— Ну какие там герои? Мы прежде всего коммунисты. Впрочем, Локотош действительно орел! Вы должны знать о нем.
Бордзий помолчал, словно собираясь с мыслями, и быстро заговорил:
— Попал я, понимаете, в окопы одной из наших стрелковых частей, занимавших оборону по балочке перед базой. Поглядел туда-сюда и вижу: Локотош с автоматом. Возле него еще несколько человек примостилось, кто с автоматом, кто с винтовкой. Мы перемигнулись, а разговаривать недосуг: гитлеровцы пошли в атаку. Тут же вылез немецкий танк и двинулся к нашим окопам. Ну, мать честная, думаю, держись за землю!.. Наш окопчик-то не глубокий, да и грунт песчаный. Раздавит! Мою мысль как будто перехватил инженер. Вижу, бросается навстречу фашистам. За ним побежали еще несколько человек. Да-а... Выскочили они на гребень высотки и нырнули в окоп, иначе бы всех скосило. А еще через минуту Андрей опять побежал и скрылся в окопчике за высоткой. За ним заковылял раненый матрос.
— Проскочил?
— Да. И к инженеру. А тот самый танк держит курс прямо на них. — Бордзий чему-то улыбнулся и облизнул сухие губы. — Локотош швырнул противотанковую гранату. Завертелась машина на месте, из пушечки стреляет, да зря — мертвое пространство. Немецкие танкисты, конечно, [87] попытались выяснить, что стряслось. А нам видно все как на ладони. Приоткрылся люк, показалась голова. Выстрелил инженер и не промахнулся. Следующего уложил раненый краснофлотец. Туго бы нам пришлось, если бы допустили танк до наших окопов.
Бордзий немного подумал и продолжал:
— Атака захлебнулась. Наш полк, хотя и потрепанный, открыл довольно дружный огонь, фашисты стали пятиться. Вот, собственно, и вся история, — закончил Бордзий, опустив голову.
— А немецкий броневик? — спросил я. — Мне передавали, что вы захватили «живым» еще и немецкий броневик.
— Было! — встрепенулся техник. — В этот же раз, только чуть попозднее. Броневик-то выполз из-за высотки, курсирует на виду у нас, видимо обстановку изучает. Локотош решил обмануть гитлеровцев. Забрался в подбитый танк и начал подавать сигналы. Клюнуло. Броневик развернулся — и к танку. Остановился метрах в двадцати перед окопом, вышли из него двое, что-то обсуждают. А в это время четверо солдат, что залегли за танком, — на них. Да и инженер развернул башню пушкой к броневику. Так он нам и достался.
— Бросили?
— Нет, не сразу. Сдали документы убитых в штаб, заправились в полку горючим и решили назавтра попытаться подойти к немцам на «своем» броневике.
Локотош сформировал экипаж: водителем — сержанта Морозова, за пулеметы — лейтенанта Свий и красноармейца Полякова. Нашлось в экипаже место и для меня. Утром, чем свет, вышли мы с левого фланга из-за бугорка и направились к немцам. Сначала они молчали, а потом все же разгадали, что это за «свой» броневик, — такой огонь по нас открыли, что еле до укрытия добрались, там трофей и подорвали.
Однако я здорово задержался, — спохватился Бордзий. — Надо догонять своих.
Он поправил на шее автомат и уверенно зашагал по дороге...
Перед утром 14 мая меня разыскал в поле танкист. Он доложил, что за Турецким валом по дороге на Керчь стоит поврежденный тяжелый танк с башенным номером [88] 52, мой «старый знакомый». Экипаж просит помощи. Я решил во что бы то ни стало помочь ему и, взяв ремлетучку, отправился на розыски. За Камыш-Буруном мы выскочили на небольшую высотку. За ней скопились гитлеровцы. Они сразу открыли огонь. Машину подбили. Мне относительно повезло: одна немецкая пуля пробила левую руку, вторая царапнула бедро. Кюветами и окопами к вечеру я добрался до своих — в Аджи-Мушкайские каменоломни. Здесь и нашел штаб автобронетанковых войск фронта. Но ни Вольского, ни Соломко на месте не оказалось. Василий Тимофеевич появился только на следующий день. Он тяжело опустился на ракушечные нары, где я лежал, отбросил фуражку и, вытирая потный лоб, тихо сказал:
— Допрыгался!
— Пустяки, товарищ генерал. Могу действовать.
— Действовать? — Вольский невесело посмотрел на меня: — А знаешь ли ты, что немцы заняли уже большую часть города...
— Как же так, Василий Тимофеевич? Это конец Крымской кампании?
— Такой хаос не мог привести к иному.
— А Турецкий вал?
— Сам по себе вал — не защита, если за ним не сидят войска. А посадить было некого и некому. Судьба вала была уже фактически решена двенадцатого мая. В тот день Козлов и Мехлис встретились в Султановке с командармом сорок четвертой и приказали ему отводить войска за Турецкий вал, а сами отобрали у него все мало-мальски боеспособные части и подчинили себе.
— И контрудара почему-то не получилось?
— Да. Был момент, когда мы могли подкосить противника под корень. Но Козлов не смог освободиться от опеки Мехлиса... Ну лежи, лежи, после драки мало пользы махать кулаками.
Генерал Вольский встал, взял фуражку, сдунул с нее пыль и, раздумывая о чем-то, продолжил свою мысль:
— Калинин сохранил большинство экипажей. Думаю отправить его сегодня на Тамань — пусть примет резервные танки и организует оборону побережья.
И неожиданно тоном приказа добавил:
— Вам, товарищ Галкин, нечего здесь дожидаться худшего. Добирайтесь до Еникале, разыщите генерала [89] Хренова, он сейчас отвечает за переправу через пролив. Хренов поможет вам перебраться за косу Чушку, а там — двигайте в госпиталь.
Мне ничего не оставалось, как только ответить коротким уставным словом:
— Слушаюсь!
На переправу меня доставили на полуторке, но переправиться оказалось не так-то просто. Здесь же на берегу я встретил комбрига Калинина.
— Что, отвоевался, интересный мужчина? — с грубоватой нежностью спросил он. — Ведь говорил тебе, не лазай куда не положено.
— Меня-то, Иван Петрович, быстро заштопают. Ты лучше скажи, почему у тебя осечка вышла?
— Почему? — Калинин нахмурился и сжал челюсти. — Команды не было. Мы люди военные. Скажут бить — будем бить. Скажут отходить — будем отходить. Начальству виднее. Оно наверху...
— Хороший ты комбриг, Иван Петрович, только себе на уме, все на начальство ссылаешься, а сам будто и решать не можешь. Тебе ведь ставилась задача совместно с другими частями ударить по группировке противника, вышедшей к Балке Черной.
— Точно. Я получил команду к шести ноль-ноль девятого мая занять исходное положение на рубеже Курган — Кош-Оба и Курган — Сююк-Оба. Своевременно вышел туда и стал ждать. Проходит час-другой, а команды к атаке нет. У танкистов просто руки зудят, ведь противник нам фланг подставил! А команды все нет. Наконец в середине дня появился полковник Юдин и передал приказ развернуться для атаки. Только я дал команду, как появляется еще один полковник из оперативного отдела и передает другое приказание — отвести бригаду к восточным скатам высоты двадцать восемь и два. Пришлось подчиниться...
Из дальнейшего рассказа Калинина я понял, что, получая противоречивые приказы, он то стоял без дела, то бросал танки в короткие контратаки и в конце концов вынужден был отвести бригаду. Турецкий вал, как известно, не был подготовлен к обороне — там не оказалось ни солдат, ни пушек.
— Не мог же я, — заключил Калинин, — с десятком [90] танков удержать немцев за валом. Да и приказа такого не получал...
Через несколько дней в Темрюке, идя из госпиталя после перевязки, увидел я группу солдат, которую вел военком Иван Морозов. И как тяжело стало на душе, когда пригляделся к лицам людей. Понурые, усталые, сгорбившиеся, они направлялись в тыл на переформирование. Это были остатки 49-й подвижной ремонтной базы. Начальник базы Лаптев вышел отдельно, а военком Морозов заменил ремонтникам и начальника, и комиссара, и друга, и отца. Он был из тех незаметных героев войны, о которых нельзя вспоминать без душевного волнения и подъема. Такие, как Морозов, олицетворяли собой цвет и гордость политработников Красной Армии.
Долгий месяц «латали» меня в Краснодарском полевом госпитале, но дожидаться полного излечения было невмоготу. Я дал подписку являться на перевязки и приступил к исполнению своих обязанностей в АБТУ Северо-Кавказского фронта. Моим непосредственным начальником по-прежнему остался В. Т. Вольский, комиссаром — П. М. Соломко.
«Друзья встречаются вновь», — невесело шутили мы, занимаясь новыми и новыми делами. Но все пережитое на Керченском полуострове оставило в наших сердцах глубокий след. Тогда, под свежим впечатлением, участники событий в Крыму чувствовали потребность как-то проанализировать их. Это и сделал генерал Вольский, когда мы однажды (в какой уже раз) вспоминали недавние бои.
— Да-а, — задумчиво протянул Василий Тимофеевич. — Ведь мы могли в два дня рассечь всю немецкую группировку и затем ликвидировать ее. А вот поди ты, сдали Крым. Сдали! — повторил он с нескрываемой болью. — И теперь фиксируем в бумагах свои собственные грехи. Только сегодня, например, мне дали для ознакомления один любопытный документ. В нем, по-моему, правильно освещены многие факты. А факты, как известно, вещь упрямая.
Генерал вынул из папки какой-то документ, полистал его и отложил в сторону.
— Оперативники штаба фронта попытались подвести итоги и вскрыть причины неудач с восьмого по двадцатое мая. [91]
— И что же они пишут, если не секрет?
— Правду пишут! — резко ответил Вольский, и лицо его потемнело. — Фронтовые и армейские резервы были сосредоточены главным образом на правом фланге. О достаточной глубине обороны и эшелонировании резервов мы так и не позаботились. За Турецким валом находилась только одна дивизия.
Вольский опять взял документ оперативного отдела и перечислил части, которым в самый напряженный период боев не хватало ни вооружения, ни личного состава. Многие из них никак нельзя было отнести к числу боеспособных.
— Но ведь был, кажется, приказ Главкома северокавказского направления о переходе в наступление и контрударе четырьмя дивизиями при поддержке танков в направлении Балка Песчаная?
— Был такой приказ. Но его не выполнили. В первый день наступления немцы вклинились в нашу оборону неглубоко, и лишь на узком пространстве. На оперативный простор они тогда так и не вырвались. Удар с целью срезать клин противника, прижать его к морю и уничтожить был подготовлен. Но контратака так и не состоялась. Вы же знаете, что штабы располагались очень близко к переднему краю. Гитлеровцам не составило особого труда массовыми налетами авиации еще седьмого мая нарушить управление войсками.
Вольский опять полистал документ.
— Вот, пожалуйста, здесь прямо говорится, что в течение всей операции отсутствовали связь и управление. Офицеры оперотдела только тем и занимались, что разыскивали подчиненные штабы и развозили запоздалые директивы. В общем, одно к одному: командование фронта, командармы и их штабы фактически потеряли возможность управлять своими войсками.
Произошла страшная путаница. Фронт решил переподчинить части, которые были нацелены для контрудара, 51-й армии. Эта команда опоздала. Части начали отводить, когда фактически заканчивалось сосредоточение. И что получилось? Они смешались с отходящими войсками первой линии...
Приказ Главкома об отпоре на рубеже Турецкого вала не был выполнен. Так же, как не был выполнен приказ [92] Ставки — Керчь не сдавать и организовать оборону по примеру Севастополя.
В общем, нужно суметь сделать правильные выводы, впереди еще много операций, — сказал Василий Тимофеевич, складывая бумаги...

• < Назад